Стук копыт напоминал звон колокола. Этот колокол гулко отдавался цокотом по земле, взлетал вместе с радужными бабочками вверх и оседал серебристой пылью на дорожный плащ. Девушка с беспокойством вслушивалась в этот звук, соизмеряя с биением сердца. Чуть тише слышался шаг второго скакуна. Перезвон копыт сливался в единый набат, в единый стон и прощальную молитву.
А над ними наступало утро... Полинялое белёсое небо озарялось розоватыми всполохами, словно невидимый художник пробовал на палитре новые краски, с любопытством смешивая различные цвета и кидая ясными сочными пятнами на полотно небосклона. И небеса расцветали экзотическим цветком, словно хорошенькая девушка, хвастливо выставляющая новенький наряд — чуть кокетливо, чуть смущённо, но неизменно улыбаясь. Словно зеркальное отражение, земля просыпалась цветами и травами, приветливо тянущимися вверх. Трепет лепестков награждался рокочущим вниманием насекомых, стремящихся отведать утреннего нектара, приправленного нежной росой и шаловливыми солнечными зайчиками. Мир радовался, мир пробуждался, мир готовился к новому дню.
Утро забиралось в самые потаённые уголки, как мать, пришедшая разбудить избалованного ребёнка, прячущегося по одеялком. На смену ласковой и улыбчивой матери спешил уверенный в себе отец — день. Солнце, забыв о неудачах прошлых дней, снова сияло гордо и непреклонно, провозглашая себя единственным и могуществейнешим светилом. Его ничуть не беспокоило, что пройдёт время и Луна властно потребует своё место, заманивая своего соперника в багряные сети заката, сейчас оно не помнило об этом, счастливое и самоуверенное.
Только на душе у светловолосой девушки было пасмурно. Миловидное личико не озаряла улыбка при виде всех этих радостей жизни. Серебистые глаза напоминали о печальных сказках дождя. Маркиза была печальна, маркиза была в тоске. Да только кто знает, что за внешней тоской скрывается? Кто услышит тот крик, который заставил бы даже солнце вздрогнуть от боли, что хранился в душе? Путь домой... Путь домой должен быть таки светлым, каким выдался этот день. Но где он, этот дом? Где? Какими сказками разуверить сердце, что она едет домой, а не из дома? Спокойная маркиза, чуть печальная маркиза... Только вот губы плотно сжаты, скрывая подлую дрожь, глупую дрожь, недостойную маркизы.
«Постой, мгновенье, остановись! О Скания, о дай хоть знак, хоть малейший повод... Чтобы вернуться, чтобы не ехать... Но ты молчишь... Слышишь ли ты меня... Я знаю... В ответ мне будет лишь тишина шумного дня...»
И они продолжали путь... Может быть, если спутник не молчал, ей было бы легче, она смогла хотя бы говорить... Но Волк молчал, пронзая её своим странным взглядом. И Шиетта сжалась в седле, сжимаемая тисками боли и отчаяния. Глупые беспокойные слёзы настойчиво требовали аудиенции, совершенно не желая слышать никакие возражения. И мир померк... Некогда яркое небо казалось теперь бесцветным и потухшим, сочные мясистые травы казались пыльными и чахлыми, а дневное светило — безжалостным самодуром, подливающем ещё огня в нарастающее пламя боли. Иногда казалось, что всё это дурной сон, что стоит лишь открыть глаза... А что делать, если глаза открыты?.. Оставалось лишь их посильнее зажмурить, до боли, до слёз, чтобы когда откроешь, всё оказалось глупостью, над которой потом можно будет посмеяться. Девушка даже так и сделала, крепко зажмурившись и, для верности, даже потреся головой. Волосы белым флагом взметнулись над хрупкими плечиками и снова притихли. Уловка не помогла  - бездарная реальность не желала никуда исчезать.
Спиной она чувствовала колкий взгляд Белого Волка, окончательно приковывшего её к седлу. Она боялась этого человека, в глубине души ей казалось, что он её презирает. Это ощущение порождало и другое — чувство того, что её провожатый на самом деле её конвойный, везущий пленницу в тюрьму. Если бы не Волк, она бы давно, наверное, развернула коня и вернулась к эльфам. Но она боялась, боялась встретиться с мужчиной взглядом. И Шиетта ехала дальше... Спина покорно выпрямлялась, пронзаемая такими безжалостными стрелами. Хоть бы слово... Хоть бы звук голоса... Но в ответ всё тот же перезвон копыт, поющих реквиум по утраченной свободе, и беспокойный гомон дня, словно символизирующий новую беспощадную судьбу.