Тьма ласкает меня.
Она, как добрая и заботливая мать, накрыла душу теплым одеялом и парит вокруг, как будто ожидая чего-то. Или просто остается рядом, погасив свечу. То, что живет во тьме уже не заботит меня, я знаю, что она укроет, защитит меня, как и всех тех, кто укрывается в ночных тенях. Потому, что я тоже чудовище и мне нужен сон.
Но сон не идет. Я просто парю в бесплотной пустоте, не чувствуя землю. Я могу кружиться или вращаться, но никогда этого не пойму, поскольку вижу только ее. Тьму, обнимающую Зверя. Здесь я не могу укрыться от мыслей, которые меня настигают наедине с самим собой. Здесь я, Кукольник, становлюсь собственной жертвой, чувствуя прочные ремни хирургического стола и глядя на бесстрастное лицо самого себя, склонившегося с ножом для какого-то очень важного дела.
Лезвие чавкает, поедая мою плоть, но мне... мне не больно. Ничуть.
Проходит вечность...
...забирая с собой память.
Я смеюсь редким, счастливым смехом, когда разгорается свет. Словно блуждающий в пещерах путник, почувствовавший свежее дуновение ветерка, увидевший просветление в холодной горной породе. где-то вдалеке.
У меня нет сердца. Его попросту не может быть, десять веков должны были очерствить, испепелить все то, что заставляет чувствовать. Когда я представляю себе сердце Бельфенгира, на ум приходит не живой, пульсирующий комок плоти, а бежизненный, покрытый засохшей, растрескавшейся коркой, сгусток. Он бесформенный, как случайный камень, отколовшийся от скалы.
Блеклая фигурка среди песков. Бредет, пошатываясь, но упрямо, даже упорно.
Миражи сменяются слишком быстро, не разглядеть и только однажды, в самый последний раз, вспышка заканчивается тем, что, кажется, давным давно знакомо.
Черный лес. Глухая, страшная чащоба, в которой не видно и просвета. Густая крона деревьев, словно черное покрывало ночи, погружает этот мир в сумрак. Серые мхи обнимают стволы деревьев. Человек идет вдоль ручья. Его волосы, цвета вороного крыла, развеваются в такт ходьбе. Совсем еще юное лицо исполнено твердой, холодной решимости.
Это Зверь. Я. Молодой и слабый, но зубы и когти уже остры, а хватка уже тогда - крепкая, как медвежий капкан. Потому, что я - один. Мне не на кого расчитывать. Странно, потому, что я помню его боль. Свою боль. Маска может скрыть ее от кого угодно, но не от самого тебя, наблюдающего сквозь призму веков на то, что было когда-то.
В ладонь, скользнув ложится холодная почти детская ручка. Илси стоит рядом, но что-то в ней не так. Выражение лица потрясающе живое, любопытное. Она словно изучает меня.
Я не понимаю, что происходит, ведь ее... ее со мной не было. Сейчас или... тогда?
- Это сон, - медленно произносят губы сноходки, - всего лишь сон.
Господь Создатель верно шутит с разумом рожденных? Я должен знать, обязан различать. Тревожное сомнение рождается в груди, но Илси... Илси знает, как его рассеять. Улыбаясь, она кивает.
- Вам было больно, Мастер?
"Она безумна" - мелькает в мыслях быстро, мимолетно, но еще до того, как я успеваю оценить эту мысль, приходит вспышка.
"Никто не должен умирать в одиночестве. И даже здесь, в этом призрачном мире, я тебе этого не позволю."
Нет.
Я путаю реальность со сном.
Холодная цепь мурашек пробегает по спине, когда я осознаю то, что происходит. Чертов сон, маленький, уютный осколок, который казался миром. И даже то, что я вижу себя, молодого, со стороны, до сих пор не вызывает ничего, кроме привычного узнавания - ровно до того момента, как Илси разбудила его... меня.. во сне.
А может быть и мурашек нет? Это ведь сон и я... я не могу быть настоящим.
- Я веду вас тропами снов, - Илси радостно смеется, убегая куда-то вдаль, за деревья. Исчезая слишком быстро.
Вас. Она ведь не имела в виду, что...
- Не смей, - шепчет Мастер.
Он бы кричал. Гневно или яростно кричал о том, чего делать нельзя. Если бы не хотел того, что...
Она Свет, а ты - Тьма, Дагор. Ты терзаешь плоть, льешь потоки крови, заставляешь людей терпеть и жить в мучениях. Для нее нет оправданий, подобных тем, что ты заготовил для себя. Она не должна быть здесь. Только не здесь, не в его разуме, не в его снах, похожих на кисель, затягивающий на дно черной бездны.
Почва уходит из-под ног.
Вода, холодная и обжигающая, обволакивает, принимает в свои объятия бьющееся тело? Нет. Он холоден и спокоен, стоит посреди странного ландшафта, напоминающего морское дно. Красивый, изрезанный фантасмагоричными врезками рельеф. Огромная каменная книга-фолиант, наполовину раскрытая, высится "крышей", а под ней проплывают стайки серебристых рыб. Гигантские водоросли, с пузырьками налипшего воздуха, плавно покачиваются в потоках струящегося течения. Чуть поодаль - огромная бутыль, на дне которой поблескивает янтарная прослойка какого-то пойла. Даже вода брезгует смешиваться с ним.
Жизнь замедлена здесь, каждый шаг растягивает короткий, свободный полет тела. И теение как будто ведет куда-то вдаль, за поволоку морского тумана, скрывающего дальние окрестности. Глаза видят с двадцать шагов, за которыми вода приобретает цвет молока, густой и непримиримо хранящий застывшие в неизвестности тайны.
Я, как будто, должен пойти. Тяжелая тень мелькает над головой - то, наверное, хищник бездны. Что я делаю здесь? Все силы человека ничто перед стихией, когда просыпается ее пламенное сердце, когда она ревет и мечется, а сейчас я будто продвигаюсь к ее застенчивому секрету, медленно погружая шаги в скользкое илистое дно. Дыхание выбрасывает стайки пузырей, ненадолго заслоняющих взор и даже это не кажется странным. Я привык здесь жить?
Там, в глубине молочной пустоты - трещина. Гигантский обрыв, в пасти которого множество рытвин и растений формируют подгнивший зев. Из которого воняет свежим сырым мясом. Сладкой человеческой плотью, филейной нарезкой острого хирургического ножа. Насадка на крючок для гурманов.
Острая усмешка ведьмака тоже пахнет. Горечью. Оправдания ведут на дно, где иллюзиям уже не скрыться. Только самые упрямые прячутся во мраке бездны, отсюда не разглядеть. Стоит нырнуть, если вдруг перестал узнавать самого себя. Если вдруг понял, что перестал понимать и то, что когда-то казалось очевидным. Прошли года, лицо осталось молодым, но волосы беспощадно побелели, как будто лишая призрачных иллюзий.
Я не туда упал. Не туда, куда хотел.
Ели бы только он мог видеть свет за спиной. Как наливается серебристо-золотым свечением пузырь у корней водоросли. Как стенки его становятся прозрачными и свет выходит из теней, рассеивая туман далеко вокруг. Глаза ведьмака слепы. Лишь черную бездну у своих ног зрит он и такие же черные думы наполняют его душу. Здесь не было места свету. Здесь он может даже задохнуться.
Если только лопнет пузырь, оставив изящный силуэт в золотых тонах беспомощно корчиться на дне...

Музыкальная тема
Для чего эту тень золотую
Мягкий свет для тебя породил?
Или он просто так осветил,
Твою жизнь, без того непростую...

Бездна зовет. Ласковым шепотом, обещающим забвение, избавление от всего того, что так мешает жить. Глупые эмоции, миазменный яд, испражнения прихоти Сущего - для чего? Все, что я вижу на дне - это мрак. Мой мрак, мои тени. Они бесцветные и неприхотливые, извиваются клубящимся туманом на самой грани света и тьмы. Словно вселенная в миниатюре, каждая человеческая душа.
Только вот моя разлагается на глазах, от нее остался только благородный маньяк – Кукольник, беспощадный Зверь и клоун – Расхититель. Прекрасная компания для совместных прогулок в вечности, уж они точно не дадут заскучать.
Как будто меня уже нет. Все это, все вокруг - театр многих актеров, а я - единственный зритель, безмолвный, прикованный к креслу чьей-то волей. Наверное, таков мой путь. К этому все приводит в конце, когда благие намерения выстилают последнюю пядь земли под ногами. Еще шаг и ты в аду, мой друг.
А может быть - это и есть ад? Терзания души в хаотичном мире, где света настолько мало, что он едва пробивается из-под тяжелых, мраморных туч. Мы слышим отдаленный гром, чувствуем дождь. Как я сейчас чувствую воду - мягкую, ласкающую лицо и руки. Одушевленный воздух, который научили обнимать. В любом случае, я чувствую еще и любопытство. Смерть, как любовь мимолетного романса, распахивает заднюю дверь для меня - иди и возьми, старый ловелас. Только тут ошибка.
Я - однолюб. Чертова жизнь, инвалидная коляска для обезображенных душ, с горечью смотрит на тех, кто убегает от нее, стремится покинуть и предать забвению самого себя в ней. Для тех, кто хочет остаться, но угасает - ее взгляд исполнен нежности и невыносимого страдания - так глядит мать на умирающее дитя. И сейчас, я чувствую этот взгляд. Впереди - густая бездна с ответами, возможно. А позади она, жизнь.
И то, как она смотрит мне вслед - не дает покоя.
Жаль, что я не могу объяснить - некому. Или, все же, есть? Незримая, неосязаемая музыка раздается вдали вкрадчивым надрывом сразу нескольких скрипок, рвет душу на части, принуждая...
"Обернись" - шепчет что-то.
Но зачем? Обернуться, чтобы понять, что вся эта долгая жизнь была лишь иллюзией существования? Или для того, чтобы шагнуть назад, в кровавое прошлое молодой души, черствеющей с каждым днем все сильнее?
Гул в ушах - то густой кисель воды, делающей медленными все движения, робкие и уверенные. И за оболочкой гибкого стекла вдруг блестит навстречу ослепительно яркий свет. Шипит и пузырится моя Тьма, яростно выбрасывая наружу щупальца. Пробивая кокон, сливаясь. Где-то между - призрачная серая грань, мы ведь не можем быть иными.
Мир стекает, точно расплавленное масло. Тяжелыми, липкими каплями размывает картину вокруг, пока не остается только черная тьма. Глухая, безликая. И во тьме видна она - золотое сияние, тщетно борящееся с мраком. Ее свет освещает мои руки, на которых - пятна засохшей, древней крови. Ее было слишком много для одной жизни.
Я вижу еще кого-то или, быть может, только чувствую, пока ее не озаряет свет... Звезды?
- Aktinnh’Alonae*, - шепчет Илси, подходя ближе к свету в кромешной тьме. Ее холодные руки находят свою цель - вести нас, идя между нами, - Hiildunn ak dah... Aankinnaje kivan*.
Я не понимаю ее. Слова Илси - точно яд для любопытства, они не дают ответов, лишь порождая бесконечно плодящиеся вопросы. Я только понимаю - она хочет показать нам что-то очень важное. Древнее.

"- Мы стоим на самом пороге, - сказал он.
Тощий, печальный человечек. Острые черты его вытянутого лица углублялись еще сильнее в рассеянном свете факелов, освещавших подземную каморку. Видно было фартук и нарукавники, забрызганные бурой кровью, почти сливающейся с коричневой кожей. Кровь блестела, не торопясь высыхать и голодными струйками стекала, капая на каменный пол, но след был оставлен и на серой холщовой рубашке – в тех местах, где ее не защитил фартук.
Осталось неизвестным, к кому он обращался, поскольку, кроме человека, в комнате было лишь тело. Оно было неподвижным. Тело лежало на столе, закрепленное прочными, туго затянутыми ремнями на запястьях и лодыжках. Тело было женским, нет скорее даже детским, еще не лишившимся той безмятежной хрупкости очертаний долгожданного взросления.
- На самом пороге, - почти пропел он, и в голосе была слышна сдерживаемая дрожь ожидания, - они увидят, они поймут, что я был прав.
Ребенок на столе не шевелился. Многочисленные порезы на обнаженной коже, формировали странный узор, оплетающий все тельце. Похожий на диковинно сплетенную сетку с невиданными росчерками рун на узелках перекрестий. Странно вела себя и кровь, сочащаяся из ран. Она шипела и пузырилась, и лишь стекая, быстро теряла свой накал, сворачиваясь куда медленнее, чем обычно.
Человек принялся напевать что-то очень легкомысленное и простое. Дурацкий мотивчик одной из базарных песенок в Энгорне, под которые толпы уличных зевак весело проводят часы, прожигая жизнь. Он ненавидел весь этот сброд бездельников, глупых и ограниченных, как будто нарочно, в пику ему, для того, чтобы сделать жизнь невыносимой.
Он ждал. Реагенты были внесены, теперь оставалось только это непримиримо жестокое ожидание. Человек встал перед подставкой с огромным фолиантом, перелистнув несколько страниц назад. Ритуал червоточины был практически завершен, по крайней мере, если можно было верить книге крови.
Но кто бы позволил себе усомниться в том, что книга, написанная кровью на высушенной человеческой коже, может таить в себе что-то обманчивое? Она была невероятно древней, но сохранность фолианта оставалась такой, что казалось, будто еще вчера отблескивающие багровыми бликами строчки были выведены свежими «чернилами».
Тельце на столе дернулось и человек испуганно отпрянул. А потом, вдруг, разом погасли все факелы, погрузив комнату в страшную, непроницаемую тьму. Он закричал, дико и отчаянно, как кричал бы на его месте любой другой человек. Налетел в темноте на что-то, зазвенел металл, что-то глухо скрипнуло.
Человек замер. Вкрадчивый, багровый свет разливался в помещении, концентрируясь в воздухе над распятым ребенком. Туманные разводы переливались в воздухе, растворяясь в темноте, но свет упорно разгорался. Злое гудение и визг, словно пила терзала металл, заполнили уши какофонией ужаса.
- Taelh'Ki naeh*? – пронеслись в воздухе странные, незнакомые человеку слова.
Словно вопрос. Но он не знал, что ответить, в ритуале не было ни указаний, ни пометок. Долгие секунды превратились в минуту и в точном истечении ее, ответило тело, лежащее на столе.
Кулачки распятого ребенка сжались. Крик дикой, нечеловеческой боли, пронзил рванувшегося прочь человека, настигая его сознание. Трясущиеся руки выронили ключ от запертой двери, и кусок металла предательски зазвенел где-то во тьме. Услышав еще один крик, человек в панике бросился прочь.
Он забился в угол, с ужасом глядя на то, как тонкая, мраморно-белая ручка бьется в тисках кожаного ремня. Высвободиться не удалось, и тогда изящный пальчик вытянулся в сторону скорчившегося человека.
- Taelh'Kiohin Aekh’Aele. Baeh'Inn kivan voh.*"

Вот и все.
Тьма поглотила обрывок воспоминаний и снова я чувствую этот свет - золотой, мягкий, изливающийся от нее. Звезда во мраке. Моем мраке.
- Все началось задолго до вас, - вдруг раздается звонкий голос сноходки, точно хрустальный колокольчик яростно звенел недалеко от нас, - задолго до многого. Никто из вас не может быть. Чем-то одним, потому, что. Все сущее соткано из света и тьмы. И мне интересно. Любопытно. Ваши оправдания. Ваши иллюзии. Даже то, что вы чувствуете. Как может жизнь рожденных быть настолько. Запутанной. Настолько. Враждебной себе. Своему Узлу.
Она смеется безумным, искрящимся весельем смехом, как будто наблюдает за каким-то цирком.
Только все это не имеет значения, потому, что я почти не понимаю того, что хочет Илси. Да и она не нуждается в моем понимании. Все, что я вижу - лишь ее долгий беспросветный взгляд во тьму. Мне хочется света, но как можно взглянуть в глаза той, которая ослепляет тебя?
Я увяз и тону, но все равно смотрю куда-то в сторону. Может быть ты поймешь, узнаешь, почувствуешь...
Как из глубины теней, на черном берегу, моя душа пристально смотрит в твою сторону. Жаждет.

* - слова на Шепчущем наречии сноходцев. Непереводимо, но примерное толкование может быть найдено в словаре, собранном Бельфенгиром Дагором в своем гримуаре.

Ты все еще здесь, мой милый цветок.
Твои лепестки дрожат, словно от капель моросящего дождя, окрашиваясь кровью. Красивый, красный цветок, что был когда-то зеркалом солнца. Здесь, рядом со мной, тебе находиться опасно. Я почти чувствую любопытный взор сноходки, разделяющей нашу пустоту.
Слишком рано, слишком много тебя здесь, рядом со мной.
Во мраке тихо скрипнет дверь, закрываясь с еле различимым щелком. Как будто кто-то закрыл путь к отступлению. Да, мы здесь. Наверное, я…
Я думаю:
О золотистом течении. О бездонных озерах расплавленного золота. О пшенице, пахнущей рассветом. Я думаю о небе и о свободе, о выборе и неизбежности. О тьме и о зле. О коварстве и честности. О преувеличенных значениях и неявной правде, сокрытой за пеленой привычной и удобной лжи.
Я думаю о том, что все тщетно и о том, что мне все равно. Человек, смирившийся с неизбежным, уподобляется смерти и, в сущности, уже мертв. Но не я, нет. Я чувствую себя живым, и спроси меня, почему? Вряд ли смогу ответить.
Но все же, я думаю о тьме и ее честности. О том, что даже свет может быть коварным, если внезапно бьет в глаза. А еще о том, что легко обмануть других и тяжелее всего – себя. Мне это не нужно. Сознавая себя, я делаю выбор, а его последствия пусть просчитывает сама жизнь – мне нет до этого дела. И потом, я снова думаю о золоте, под конец.
Глупо корить судьбу за то, чего она не дает, можно упустить и то, что она великодушно бросила тебе, как собаке – кость.
Я говорю:
- Да. Все началось тогда, когда одно перестало быть Единственным.
Наверное, мне нужно посмотреть. Серо-стальной взгляд, словно расплавленный металл, течет по моему лицу, порождая огонь странной лихорадки, но страха или робости нет. То гордый взгляд тьмы, которая ни в чем не раскаивается, ни о чем не жалеет.
- Какой же мир нужен? – горечь безумных мыслей изливается наружу во внезапном порыве, - чтобы выбор стал похож на выбор, хотя бы отчасти.
Ее слезы. Капли горечи, выступившие в уголках прекрасных глаз. Они не должны быть там, не должны быть Ее слезами. Кажется, будто это проказник дождь оставил свой призрачный след на ней. Я хочу потянуться, исправить эту несуразность, но у меня уже нет на это времени.
Тьма, окружающая нас обоих рассеивается.

Скрипка разрывает беспамятство.
Шум, гам и множественные голоса наполняют новый мир. Как будто и не было ничего до этого, а вся цепь безумных размышлений осталась в прошлой жизни.
Карнавал царит вокруг. Безумные краски царящей вакханалии веселья, безудержный взрыв искрящихся эмоций. Люди кружатся вокруг, сгрудившись плотной толпой, обсуждают и говорят о чем-то. Огромный зал с высоким, сводчатым потолком и резными колоннами-столпами, поддерживает веселье эхом вдохновлено чистой игры оркестра.
Я никогда не видел такого. Не там, не в своей жизни.
Зато я вижу ее.
Золотой свет обрел очертания до боли знакомой фигурки, обрамленной воздушным платьем неземной красоты. Золото оправлено красно-белыми тонами. Среди фиалково-безумных раскрасок иных нарядов, она - как кровь с молоком, парадоксальный образ невинной чистоты в моей тьме.
На мне что-то похожее.
Кружевная рубашка под камзолом выглядывает даже из-под рукавов воздушными складками. Кукольник снимает белые перчатки, проскальзывая меж хохочущих, смеющихся пар навстречу своей гибели.
Пылинки, кружатся во тьме, порхают. мне нет дела до них...
Ибо я уже мертв навсегда. Тьма не изменится, а свет – не смирится с этим никогда, но все же – великий создатель, как же мне все равно…
Я – убийца, маньяк и Зверь, отрицаю штамп, что зовет меня держаться подальше от света. Как огромный, уродливый мотылек-кровопийца, я лечу на огонек, не боясь опалить тяжелые черные крылья. Я больше боюсь затушить свет. Намного больше.
Рука без перчатки осторожно касается ее плеча. Гладкая, нежная кожа, завораживающе мягкая. От нее исходит тепло или у меня руки – холодные как лед.
- Вы свободны, сударыня? – привычный бархатный баритон Кукольника оглашает главную причину, - и могу ли я составить вам компанию?
Лакей с подносом почти проскользнул мимо, но холодный, нестерпимо властный взгляд Кукольника ловит его как раз вовремя. Предлагая один бокал легкого вина ей, взять другой для себя, словно он всю свою жизнь провел на подобных балах.
- Этот вечер казался скучным, - тихо продолжает Тьма, - покуда не узрел я вас издали. Свет невозможно не заметить или позабыть.
Они, все те, что носятся вокруг, становятся тише. Будто кто-то накрыл нас стеклянным колпаком и отрезал все звуки, кроме ее дыхания. Все запахи, кроме того, что исходит от нее пьянящим ароматом. Все образы, кроме того, что находится слишком близко ко мне.
Это не игра и не обман. Не марионетка или мираж
Я чувствую ее, как чувствовал тогда, на мосту. Помню, как держал в руках, как падал в бездну. Помню, что говорил и даже то – что лишь думал, боясь произнести вслух. Мечта может быть хрупкой. Огласи ее криком – и разорвется на куски, шепни на ухо – растворится во мраке.
О ней можно лишь думать без опаски. Но рано или поздно – мечта вырвется на свободу, хочешь ты того или нет.
И не важно, что вы оба – в масках. Есть на свете то, что невозможно обмануть, даже если попытаешься казаться иным, не похожим на то, что ты есть. Тьма не может обмануть Свет, а Свету – никогда не укрыться от Мрака.
- Я пытался представить себе этот момент, и всякий раз думал о чем-то ином. Людей никогда не было настолько много, - уголки рта Кукольника дернулись в подобие улыбки, - не так много, как музыки, воздуха  и тишины. Кипящая жизнь заставляет меня задыхаться, как будто в ней содержится яд, и я его вдыхаю каждую секунду. Вы - танцуете?
Но, вопреки своим словам, Кукольник безупречен. Опрятный наряд вполне в духе дотошного аккуратиста. Протянутая рука грозит вложением теней, безмятежным танцем. Всего-лишь движения, застывшие в одном, слишком отчетливом сне.

Музыкальная тема № 2

Исчезают солнечные блики,
В полуночной мира синеве...
Души рваные свои глотают крики,
Распластавшись злобой по траве.
Звездный луч мою догонит душу,
Обернется хмурый долгий взгляд...
С треском ребер просятся наружу,
Чувства. Словно смертоносный яд,
Разъедают. Треснула скорлупка,
И стекают мысли в откровенность...
Словно в море - маленькая шлюпка,
Отрицая собственную бренность,
На волнах безмолвно покачнется...
Позади - лишь пеплом и тоской,
Умываясь, сердце встрепенется,
И вздохнув, останется с тобой...

Я истекаю жизнью.
Танец разорванных теней, на грани великой борьбы - он смотрится всего-лишь танцем. Никаких особенных фанфар, жуткого грохота небесного гнева - ничего подобного. Они просто кружатся вместе - Тьма и Свет, кусочки чего-то большего. И словно развлекаясь, мир коварно притих, готовя первые сюрпризы.
Что я могу ей сказать? Тысяча лет. Почти. Как много всего утекло, как тяжело вспоминать то, что было в самом начале. Темной яростной пеленой времени прикрывается забывчивая память.
Прислушайся, что говорит разум, ведьмак.
Он говорит, что вы ведете себя, как дети. Два древних существа, чувства которых должны постареть и превратиться в сморщенный пепел - но вместо этого, что?
Прислушайся к своему разуму, да. Слышишь, какую чушь он несет? Стайки дешевых, никому не нужных истин растворяются в одном верном понимании - с возрастом мы привыкаем жить. Привыкаем ко всему, забываем о чувствах. О том, как шершавая стена отвечает на касание ладони. О том, как мягкая, прохладная вода впервые ласкает тело. О том, как прекрасен первый лучик теплого солнца.
Мы забываем о себе, обо всем, что делает нас живыми, истинно верными. Рожденными. Как часто на рубеже древности, вспоминаешь первое покрывальце, которым тебя накрывала мать, заботливо глядя на свое дитя? Как часто вспоминаешь сильные руки отца, которые держат тебя с трогательной осторожностью?
Это тогда, вчера, в прошлой жизни, хотелось, чтобы он всегда говорил тебе приятное, хвалил и гордился, а сейчас... Сейчас ты понимаешь - он говорил. Говорили его глаза, его душа, просто ты всякий раз смотрел куда-то в другую сторону, непоседливый сорванец.
Когда проходит первая вечность - ты привыкаешь ко всему. Чувства притупляются, исчезают... но все больше ты ощущаешь некий диссонанс. Словно мелодия, в которую вкрадывается фальшь, постепенно, но от того не более привычно. Со временем ты начинаешь понимать, что перестал понимать все остальное вокруг.
Мы кружимся в танце и я позволяю себе чувствовать. Мягкий шелк ее платья, под рукой Кукольника, хранит тепло ее тела. Звезда излучает тепло, это ведь так... нормально. И нежная, почти неощутимая ручка в моей руке кажется хрупким лепестком диковинного цветка.
- Иные люди просто хотят быть, - тихо произносит он, склонясь ее ушку, - они хотят видеть рассвет. Хотят улыбаться и глядеть на звезды, мечтать о чем-то сокровенном. Хотят слушать музыку и танцевать. Люди боятся одиночества, потому, что во тьме смерть приходит к ним по одиночке. Но я видел то, что ослепляет. Есть люди, готовые вырвать себе сердце - если оно осветит людям путь. И пусть мал, слаб их огонек, но он служит всему тому, что не может быть отвратительным мирозданию. Разве это не достойно хотя бы уважения?
Кукольник увлекает ее почти на середину зала. Резная лепка над колоннами собирается в узкие лучи, сходящиеся в центре, там, откуда тянется цепь тяжеловесной громадины - золотистой свечной люстры. Сотни огоньков медленно плавятся на ней.
Завораживающие переливы увлекающей музыки. Иногда кажется, что твое сознание далеко - и только легкое дыхание девушки с золотыми глазами возвращает к реальности. Хочется дышать этим днем. Огнем в золотистом водопаде ее волос, удивленным пониманием, скользящем из-под полуприкрытых век. Маску обрамляет вечность.
На интерлюдии мы скользим прочь, словно беглецы, бегущие от правосудия. Музыка, вновь набравшая силу, настигает и преследует, нарастая и завиваясь мыслями в порабощенном разуме. Это зловещий, коварнейший из снов. И тем быстрее двигается он, древний Кукольник, увлекающий за собой звезду по бесконечной анфиладе внезапно опустевшего дворца. Двери безжизненно распахнуты, холодом дует мрак и запустение. Серые тени призрачных иллюзий ложатся на еще цветную реальность - только музыка звучит, ничуть не изменившись.
Извиваясь, поднимает нас лестница. Мраморная балюстрада ведет под свод, к чертогам бледной луны в обрамлении балкона. Буйная растительность давным-давно отвоевало этот мир у белого мрамора и вьющиеся лозы плюща струятся повсюду.
Когда я гляжу в бледнеющее небо, умиротворения не наступает. Бледный свет луны более не приносит спокойствия, она, подобно недремлющему оку, следит за движениями ведьмака, расплываясь серыми пятнами на сияюще-мертвенном кругу. В назидание.
Мы здесь. Я привел ее сюда, сменив буйное окружение на роковое одиночество двух зажившихся пылинок. Мы более не танцуем - застыли во мраке, бесконечно долго ожидая друг друга. И нарушить это молчание должен я. Сон стал слишком реальным. Он превращается в жизнь.
- Великий создатель, - с тихой горечью произносит Кукольник, опираясь на перила, - неужели вы не понимаете, сударыня? Во имя какой великой цели мы здесь, кроме той, что заставляет меня отпускать вас раз за разом?
Звон разбитого бокала.  Тяжелый вдох вечности за колыхающимися портьерами там, за разбитым окном. Ветер дует тоскливо и уныло, унося с собой остатки уверенности. Словно упущенный момент. Все это было нужно, чтобы не успеть сказать или хотя бы понять застывшее в груди чувство.
"Что ты задумал, ведьмак? Твоя игра кажется смешной и глупой" - просыпается разум. Внезапной яростью вспыхивают серо-стальные глаза и Кукольник, мгновенно скользнув к ней, Звезде, почти нежно прижимает к стене, отнюдь не так, как должен поступать благородный сэр. Клокочущие чувства сдерживаемого урагана бьют ключом и в этом  налет силы ведьмаков, ее ипостась.
- Твои глаза, - дрожит мягкий баритон, - расплавленный песок безмятежной пустыни. Отражение солнца в кристально чистой воде ручья. Я - твоя противоположность.
Взгляд ищет что-то с беспомощностью ребенка. Так глядел он, еще юный ребенок, когда отец приоткрывал завесы тайн с неохотой и ленцой. Терпение уже тогда отличало Дагора и вот только сейчас оно... куда-то испарилось.
Я словно ослеп и оглох. Оглушенный жизнью разум яростно шарит, ощупывая щупальцами мыслей пустоту. Что-то должно быть в ней, но ничего нет, кроме ослепительно яркого света. Кроме нее.
- Почему ты? - вздыхает Тьма, - и почему я задаю этот вопрос? Почему твое золото кажется особенным, словно не такое, как у всех... и почему я не вспоминаю о том, что я такое есть?
Ты никогда не примешь меня, никогда не будешь клубиться рядом. Никогда не скажешь, привет, милый, давай сегодня еще кого-нибудь накажем. Ты не встанешь рядом, когда придет нужда, потому, что это не твоя нужда - бороться с заблудшим светом. Говорят, люди с небес богам напоминают мух - ничтожных букашек, наделенных лишь искоркой света. Не помню, где я оставил свою, быть может - и вовсе потерял.
Отстраняясь, он прячет лицо во взгляде в небеса, к звездам, будто там может отыскаться ответ. Во сне. На самом деле - это просто средство расслабиться, привести в порядок мысли... хотя какой тут к черту порядок может быть.
"Ты мне нравишься" - скажут глупцы. А я, безмолвный древний дурак, лишь тихо молчу в тишине. Измеряю свои мысли, потому, что скован какими-то предрассудками. "Свет и Тьма, подумать только", - вывалив багровый язык, смеется Зверь, - "ты бы мог придумать что-нибудь умнее, ведьмак. Мне так смешно, до чертиков, потому, что еще никто не сумел озвучить разницу. Попробуй - для ровного счета. Или просто скажи ей, что тебе все равно, что у нее там светится".
Некоторые вещи нельзя произносить вслух. Мечту или обещание, желание или просьбу. Они светятся в твоих глазах еле ощутимыми намеками, потому, что их должен кто-то почувствовать, уловить и понять.
Оборачиваясь, Кукольник тяжело вздыхает, видя в дверях балкона сноходку, прижавшую ко рту палец. Просит хранить тайну, которая тебе не ведома.

В сияньи света золотого,
Песчинка серая кружилась.
Зачем жила, к чему стремилась?
Во тьме желания немого,
Душа крылатая скользила.
Сложив, летела камнем вниз,
Садилась часто на карниз,
Бесшумной прихотью парила.
Вдруг обернулась и прозрела,
Забившись глухо о преграду...
Одну звезду, не всю плеяду,
Себе одной... душа... хотела.

Безропотная юдоль.
Царство яркого яда, тлетворные берега замшелых пней спиленных эмоций. Этот лес подобен полю жатвы, некогда раскидистые края густой зеленой листвы, канувшие в небытие. И я слышал этот шелест, пробивающийся сквозь замутненное стекло надсадного рокота мира. Слышал безмятежный шепот живых, неподдельных страдания, редких минут спокойствия и тишины, облеченной в подобие счастья.
Что теперь? Как будто и не живешь уже. Инерция механизма увлекает за собой, как шестеренку и ты бесконечно крутишься, пока не сотрется твой многовековой запас прочности. А может быть, это уже тот самый Ад, что обещают предвестники новой веры Единого?
Владетель, как же я устал.
Поначалу жизнь кажется чем-то иным. Буйными красками диковинных соцветий, яркой игрой света в хрустальном бокале, вкусом дивного вина с давно вымерших виноградников Старого Мира. И, поначалу, она еще кажется полноценной, полной энергии. Бьет ключом, вырывая суставы в страшных напряжениях жил.
Сейчас все иначе. Словно сижу в маленьком помещении под сводами основательно загаженного театра на улице Швов. Смотрю какую-то безрадостную пьесу, с неубедительной игрой актеров. Потягиваю дешевое пойло из местной наливной и слушаю жалкий лепет соседки, рассказывающей уже своей соседке какие-то местные слухи.
И все, конец? Жизнь, кажется, превратилась в череду притворств и самообмана, мои маски въелись и проникли под кожу так, что я перестал отличать себя от того образа, что создал. Для того, чтобы милый древний Зверь мог предаваться плотским утехам в уединении. Нет, меня не интересует женская плоть, во всяком случае, не настолько, чтобы выстраивать вокруг ложеплясок всю свою жизнь.
Интерес Зверя носит чисто гастрономический характер, и нет - опять в молоко. Я не буду никого поедать в буквальном смысле. Их эмоции, вот что важнее. Я мог бы просто убить, зарезать и свалить в местную речку, но тогда Зверь останется голодным.
Мысли текут и текут, в привычном направлении, но вот - сияющий взгляд Звезды проносится мимолетным вдохновениям - я снова все позабыл. О чем были мои мысли?
Скорее всего, о темном ночном небе, усеянном плеядами созвездий. О далеких, сияющих мирах, что так холодны и ярки под покровом ночной владычицы. Без яркого света вся жизнь может стать холодной, густой... таковой, что каждый шаг уподобится долгой и мучительной борьбе.
С другой стороны - мне не нужен выбор, я уже выбрал все, что мог.
Мы можем примириться со всем, вырвать с мясом осколки собственных ожиданий. Можем жить веками, пытаясь поймать нужную мысль и лишь случайно понять - весь смысл в вере. Сильнейшие из чувств чужды знанию, они, как маленький мотылек во тьме, порхают на ощупь, цепляясь за свою веру.
И тогда, вдруг, серо-стальной сумрак хмуро посмотрит на свет, болезненно щурясь. Должны пройти года, прежде, чем этот взгляд навеки прояснится, избавившись от тени. но сейчас, в этот самый миг, в нем просыпается странное, незнакомое чувство нежности.
Как будто, впервые за свою жизнь, видишь прекраснейший из цветков, распустившийся на твоих глазах. Застывшие капельки смущения стекают на ее щеки, под полуприкрытыми веками, что обманчиво трепещут от порывов взгляда. Твоего.
В молчаливом безумии застыла вся жизнь, превратившись в прозрачный янтарь. Между нами прочные стены придуманной каким-то глупцом грани, но эти стены уже никогда не будут глухими и монолитными.
Я вижу тебя, свет. Сотни мотыльков моих чувств уже летят навстречу, жаждая тепла - поди разбери, как их зовут. Но, наверное, мне не слишком-то и хочется. Названия, слова - все это способно испортить эту странную истому, вырвать из блаженства тихого покоя. А я хочу слушать твою музыку. Мерный, чуточку ускоренный ритм бьющегося сердечка, под дрожащее дыхание основного мотива.
Ты - словно чудеснейшая из композиций, подхватываешь сердце на лету, чтобы обронить его над бездной. И, падая в нее, неудержимо хочется ощущать до самого конца, вслушиваться и внимать, не вглядываясь в поисках дна.
Я не ищу ничего. Ни оправданий, ни пошлых сцен объяснений.
Я уже нашел то, что искал. Наверное, я еще и счастливейший из людей, потому, что не могу потерять то, чего не имею. Я вспоминаю один долгий зимний вечер, когда отец брал меня с собой в Палаар, чтобы показать город - как же давно это было.
В обрамлении белых хлопьев снега, город вдруг преображается. Грязь и уныние покрываются ослепительно-белым ковром сказочного покрывала.

"Мне тогда казалось, что я попал в сказку. Серокаменные строения городских улиц, объятые пушистыми шапками осевших снегов – те сверкали и переливались на солнце, почти как в лесу. Только – это был другой мир, непоседливый и быстрый, лишенный безмятежности.
Все здесь дышало жизнью – как мне казалось тогда. Может быть, было бы лучше, если бы кто-то подошел и сказал бы мне: Очнись, малыш. Ты смотришь на разлагающийся труп хорошей идеи. Всегда и все начинается со света, лишь спустя века ее огонек превращается в тусклую серую тень.
Мы шли по улицам слушая скрип снега и я слушал речи отца о людях, о королях и королевстве, представляя себе хмурых и властных людей, сидящих на троне. Перед ними, в толпе просителей и прихлебателей я всегда представлял себя.
Что я хотел попросить? Не помню толком, но чего может жаждать ребенок без детства? По крайней мере, я не был похож на бездомных бродяг, что расхаживали в тупичках и изредка выходили на главные улицы – чтобы влезть кому-нибудь в карман или протянуть жалостливое «подайте, Создателя ради…». Мне казалось смешным и нелепым то, как они при этом изменялись в лице – наигранная фальшь, на которую, однако, люди покупались слишком легко.
Не помню, как прошел тогда день. Помню отчетливо тот первый миг, когда стали зажигать фонари вдали. Старый, седой мастер с сумкой, оставался внизу, гоняя молодого подручного вверх и вниз по лестнице. И тот работал – открывая таинственные дверцы, подносил что-то внутрь… а затем вспыхивал огонек  и дверца вновь закрывалась, оставляя горящий фонарь освещать тусклым желтоватым светом окрестности.
Мы шли мимо. Белый снег хлопьями валил навстречу, ветра не было – идеальная погода для того, чтобы пройтись по хорошо освещенной улице ночью. Было так безлюдно и тихо, что на минуту я поверил в то, что люди покинули город.
Но в окнах горел свет. Неровные дрожащие огоньки свечей. Я остановился у одного такого, испещренного зимним узором стекла и молча глядел на то, что происходило внутри. Актеры маленького театра как будто специально для меня играли в любовь и понимание.
Когда я спохватился, прошло уже немало времени, но отец все еще был рядом. Он стоял чуть поодаль, серьезный и грозный в своем шестифутовом облике широкоплечего человека. Отец смотрел поверх моего плеча и улыбался чему-то.
- Судьба никогда не делит ничего поровну, - сказал тогда он мне, - благодари ее за то, что у тебя есть, потому, что всегда есть куда хуже.
Таким я и запомнил тот день – темная фигура отца, припорошенная снегом, в ореоле света фонаря за его спиной и странные, непонятные мне слова. Он ничего мне не объяснил, просто однажды настало время, когда я вспомнил эти слова и, наверное, стал чуточку мудрее."

Я наверное скажу глупость, но к черту правила и запреты. Кто я такой, чтобы утверждать границы, если всю свою жизнь стремился уничтожить их. Стереть. Человек рожден свободным для того, чтобы однажды, в одном странном и красивом сне, он мог выпрямиться, посмотреть без тени притворства, сомнений и сказать:
- Я люблю твой свет. Я любуюсь тобой. Я пойму, если однажды ты уйдешь и больше никогда не вернешься. Пойму, но никогда не перестану искать.
И на этом слова вдруг заканчиваются, будто ты их все растерял, глядя на нее. Может быть, к лучшему? Все остальное она может прочесть пламенем в серо-стальных глазах. Судьбу, выжженную на душе беспощадного убийцы. Наверное, никто из нас не считает себя злом, все это - лишь жалкие названия тех, кто никогда не сможет понять жизнь.
А кто из нас может?

Последняя декорация, едва тьма обнимает нас обоих. На мгновение я вижу ее сияющее личико. У нее особенный ореол, такой, что за эту долгую секунду, я успеваю разглядеть каждую черточку лица.
Потом будут только густая зелень и скала. Одинокий абрис черного мрамора посреди зеленого буйства. Место гибели последнего из клана Экрейнов. Настоящего Человека. Я смотрю в пропасть, не видя рядом с собой тебя, зная, что не увижу тебя падающей в бездну.
Я чувствую тебя, Звезда. За своей спиной, прежде, чем обернуться.

Вестник небес.
Старый. Летучий.
Пламенем лес.
Съеден дремучий.
Сколько же лет.
В сердце любовью.
Древний ответ.
Выведен кровью.
Теплой иглой.
Душу зашили.
Ржавой иглой.
Кровь разбудили.

Душа, объятая пламенем. Я вижу, как горит лес, тоскливой болью застилая окрестности. Его усталые вздохи - как хрипы умирающего и где - ты, мой цветок? Тебя нет и не должно быть там, ведь так? Я не наблюдаю конец тебя, в этом долгом сне.
Вспоминаются тяжелые слова сноходки - "когда ты умрешь, я подарю тебе твой последний сон вечностью."
Я не хочу верить своим мыслям.
Душа улыбается во тьме, холодной поступью страха вышагивая по каменным плитам спокойствия. Плиты дрожат, неумолимые трещины рассекают холодный гранит.
Почему я не могу знать? Словно что-то бросает в бездну жуткой боли, сердце стучит в ушах и я слышу, как стремительно доносится до меня земля откуда-то снизу. Боль терзает, рвет меня на части, изменяя все тело. Я вижу дальше и острее. Острые черные перья рвут одежду, пробиваясь из-под нее. Металлическим блеском отдают они.
Конвульсии заставляют содрогнуться и я кричу, жутко и надрывно, с яростью дикого Зверя, расправляя руки, глядя на то...
... Как стремительно застывает земля. Боль в суставах и резкая тряска, моя голова кружится и гудит, словно она колокол, по которому ударили молотом. Крючковатые когти больше похожи на птичьи лапы, не на ноги. И я больше не вижу своих рук, только зловещую тень, отбрасываемую на кроны деревьев подо мной.
Вместо слов изо рта доносится птичий клекот. Зловещий, пронзительный.
Я набираю высоту, внезапно осознав, что мне все это снилось. Что я был человеком. Глупые птичьи сны. Я был одним из жалких, бескрылых двуногих, ползал по земле на двух отростках, лишенных великолепных изогнутых когтей. У меня не было даже перьев и теплого пуха, а вместо них я носил какую-то плотную дрянь из чужой кожи.
Люблю раздирать тела жертв, впиваться в них клювом, но примерять чужую кожу - это кажется мне недостойным птицы. Ветер ерошит перья. Как же я люблю это ощущение, недоступное тем, что внизу. Головокружительная пропасть под лапами, потоки ветра, проскальзывающие под крыльями... как будто дивная серенада небесам.
Как вдруг... я вижу свет. Яростный клекот вырывается гневом и печалью из моей груди. Я снова вспоминаю что-то. Небеса манят меня чистотой и свободой, но свет неуклонно тянет к себе. Я не могу выбирать. Я уже выбрал когда-то. В прошлой жизни, во сне, где я был... человеком? Жалким червяком, которого одолевали сомнения? Недостойно птицы. Недостойно живого существа вообще.
Глупые люди, придумавшие множество удобных слов, чтобы ими оправдывать свои поступки и тайные желания.
Лапы скрежещут, почти высекая искры из черной мраморной скалы. Я приземлился, вижу ее свет, слышу слова.
- Ты - здесь, - почему-то рождается в ответ.
Я снова уснул. Снова вижу сон, что я червяк, рожденный ползать. Я человек, гордый в своем презрении к остальным детям природы. Но может быть, я особенный человек? Тот, что помнит, что однажды проснется и поймет, кто он на самом деле. А пока мы просто должны поговорить с ней. Мы должны понять друг друга. Я не совсем уверен, но все же... думаюю, что без нее мой мир окажется тухлой говядиной на прилавке торговца. Издалека - съедобен, а на вкус - страшная отрава, от которой ничего хорошего и не жди.
Он и я, мы называем ее Звездой.
- Ты - здесь, - снова повторяю я, - рядом. Но насколько глубоко въелся в нас этот сон? И сон ли это или явь, призрачной мути безвозвратного... я запутался, но точно знаю... ты - здесь. Сейчас.
Нет болезненного буйства. Мои руки похожи на руки, одежда - вновь на мне, будто ничего и не было. Но все это выглядит несущественным потому, что я иду вперед. Я хочу обнять Звезду, да говорят - невозможно это. Звезды большие и горячие. Они могут сжечь и растворить меня в себе. Никогда не узнаешь, если не попробуешь сам.
Нежно обнять за талию, уверенно привлекая к себе, прежде, чем вдохнут ее дыхание. Слишком близко для того, чтобы быть чужим, слишком далеко - чтобы казаться частью. касание, призрачное, как шелковый шелест - ее губы мягки и податливы, вкусны и ярки, как спелая вишня. Очи Звезды ослепляют огнем, расплавляющим металл в моих глазах, но я - не против.
Понимаю - это тоже полет. Головокружительная близость и поцелуй, вдох и тяжелый выдох - это падение в бездну, но теперь у меня нет крыльев, чтобы остановиться. Ты - мой наркотик, одурманивший душу. Останови меня, или мы оба упадем в бездну.
Трава встречает мягкостью весенних объятий но твои - нежнее. Может быть, так и случилось в другом мире. Мы - другие? Или все те же? Но тогда отчего же я не вижу препятствий и унылых преград, создаваемых сущим, не чувствую в тебе чуждости и отрицания?
Вижу свои белые пряди, ниспадающие на твое личико, смешивающиеся с твоими, золотистыми локонами. Серебро и золото подходят друг другу, наверное.
Растерянно улыбаюсь, как юнец, которого застали подглядывающим в омывочной дам. Всего на мгновение просыпается Зверь, желающий сделать с тобой то, за что Кукольнику будет стыдно глядеть в глаза самому себе, в зеркале. Нет, во мне нет дешевой страсти, той, которую не может удержать любовь.
Я должен знать, что тебе - не все равно.
Мне хочется вдохнуть тебя. Выпить поцелуем. Чертовски глупые мысли роятся во мне. Ты так и не ответила на главный вопрос, Звезда, но я - терпелив. Перекатиться - и лечь рядом, вглядываясь в лазурное небо, с белыми барашками проплывающих облаков. Природа журчит и стрекочет в безмятежности, шелестит листвой и волнами играет с травой, мягко овевая нас весенним теплым ветерком.
И сами собой, слова Илси находят путь наружу:

Я говорю:
- На заре веков человеческих, когда первые разумные появились в мире, возникли Вопросы.
Вопросы витали повсюду, они сопровождали мыслящих постоянно, заставляя их выходить навстречу тому неизведанному, что, в глубине души, страшило их.
«А что там за пределом…?» - всегда вопрошали Первые, и хотя эти вопросы чаще всего звучали в уме и довольно редко – вслух, они были тем самым двигателем, что гнал разумных вперед.
Много лет утекло со времен Первых, я говорю.
- Старые предания позабыты, уроки древних стерлись из памяти ныне живущих. Ибо сказал Единый:
«Все есть во власти моей, и жизнь, и смерть, и память Детей моих, и на то есть ветер времени, чтобы забыто было то, что помнить не следует».
Знания сар'эль не утеряны безвозвратно. Века, тысячелетия изучений, здесь, со нами, там, где никто не сможет дотянуться до них. В памяти сноходцев, доступны тем, кто сможет дотянуться, понять, осознать или хотя бы - попробовать.
Я верю:
- Был Поток, до сотворения миров и нигде не было признаков Единого и сынов его. В бездне безликой пустоты проистекал великий свет, коему ни конца, ни края не было. И в свете том была жизнь, но была она другой, отличной от замыслов Его.
Не было названий у всего, что творилось в пространстве, не было имен и названий, поскольку не было и тех, что могли их дать. Но из пламени света был порожден первый из миров и за ним остальные, удаленные друг от друга миллионами периодов существования.
Они говорят, Первым ступил он в Сущее. Окропил светом «Thorea»(землю), поднял небо над головой и возжег на нем великое множество «sial» (звезд).

Мы - за пределами?
Сказать по правде, мне все равно. Я твердо знаю, что есть там, за пределами пределов. Там ты. Повсюду и везде, о чем бы я ни думал. Мой личный яд, моя Звезда, ослепившая меня.

Приподнявшись на локте, я ласкаю ее нежное личико, освещенно золотым светом, едва прикасаясь к молочно-нежной коже. Хочется, чтобы этот момент застыл навсегда, но это не в моей власти.
Когда тьма обнимает нас вновь, я совершенно не готов к переменам.

Прячет тьма улыбку, растекаясь,
Мыслями в растрепанном уме...
Я узнал об этом улыбаясь:
Звездами рождаются во тьме.

Пустые обещания.
Клятвопреступниками полнятся задворки ада, глубины трепетных троп самоуничтожения душ... если только сущестует этот самый "Ад". Создателю ведомо лишь, правда то или вымысел, но выяснять нет никакой нужды - в конце концов, все это станет явным. Но ведь она говорила иное. Илси. Сноходка, которая...
Неважно. как же все это неважно. Почему мысли пропадают, испаряются, едва только я ловлю взглядом ее застенчивую душу? Почему не могу понять, как же это выходит так?
Тысяча лет... как же давно это было... я помню, как шелестела трава, когда я был маленьким. Совершенно по-особенному, так, как не шелестит сейчас. Как будто сейчас она онемела и усохла, а тогда, в далеком детстве, шептала что-то, мягко лаская подставленные ладони. Я глядел в небеса и слушал музыку Земли. Тихую, вкрадчиво-робкую, медленно просачивающуюся в душу. Трудно поймать ее мотив, одна неосторожная мысль - и все, волшебство потеряно.
Сударыня, я предпочитаю сгореть, чем иссохнуть во тьме.
Как во сне, целую руки. Бархатные, нежные, словно сотканные из тончайшего шелка, слегка холодные наощупь. Может быть, это лишь мое желание? Свет, сконденсировавшийся во мраке обволакивает душу, зовет к себе контрастом, заставляя принимать ээто влечение за нечто большее? Нет.
Я знаю. Точно. Как будто непогрешимая истина стоит перед глазами, выцарапанная кривым ножом на каменной табличке - тоже воспоминание из детства. Отец заполнял пещеру грез, орудуя старым ножом. И я... я сохранил этот нож, только потому, что украл его... позаимствовал на время, убегая ненадолго в лес. Иначе бы он пропал навсегда. Помню то страшное ощущние, когда я вернулся - неверящее, словно заклятье - может быть я не туда пришел, к другой пещере?
Вижу знакомый котелок, опрокинутый скатившимся камнем, с отметинами, которые я мог перечислить на память - потому, что мыл его слишком часто. Но все же думаю - нет, этого не может быть. Кажется смешным убеждением - вот сейчас отец расшвыряет эти камни, выйдет и всыплет мне по первое число за то, что я украл этот нож.
К вечеру, я уже желал этого страстно, всей душой. Как никогда прежде в жизни и подумать не смел. Я желал, чтобы меня наказали, вместо этого невыносимого молчания, похороненного под рудой камней, заваливших вход. Плохо помню, что было дальше. Помню только, что очнулся с окровавленными руками, на завале, горячие слезы давно засохли на лице и дикий жар, охватывающий все тело - я пошел прочь, не оборачиваясь.
Как будто и не было ничего. Несколько месяцев я не помнил себя. Двухсотлетний ребенок, похожий на обыкновенного юношу - с той разницей, что за моей спиной уже не осталось ничего, что казалось мне знакомым.
Зверь улыбается, вспоминая эти дни. Жестокие и кровавые, наполненные горечью постоянных смертей вокруг меня. Всегда происходило что-то, всегда с теми - кто этого, в принципе, не до конца заслуживал - но я не останавливался в своей ненависти. Как будто мстил всем, кто мне мешал, за тот обвал. За то, что я потерял и, казалось, никогда не восполню.
До сегодняшнего дня. Пусть это всего лишь сон. Пусть не до конца по-настоящему, но я чувствую снова.
Глядя на нее, лаская взглядом шлейф золотистого света, обрамляющий ответ. Что в нем? Отказ? Согласие? Нужен ли ответ на этот глупый вопрос? Я ничего не прошу, не требую, и на беру силой - я плыву в этих бесконечных озерах ее глаз, не боясь утонуть. Я уже утонул, давным давно, только понял не сразу.
Словно долгий сон, от той памятной встречи в лесу, оказался обманом, призрачной жизнью. На самом деле, все это время, я спал и видел мир без нее, унылый, угрюмый, мрачный. Я скользил меж обгоревших остовов людского мракобесия, исполненный горечи и скорби, как сама Смерть, наверное, скользит среди нас.
Паяц, Арлекин, жестокое чудовище с собственным кодексом чести.
Плоть и кровь - мои инструменты. Были ими всегда. Переминая пластилин леплю я из него то, что кажется мне прекрасным - на деле порождая лишь армию послушных марионеток. Только вкрадывается нота фальши - Тика.
Маленький звоночек, намек - все невзаправду. Сон и реальность - смешались воедино сейчас, но я помню фразу, что сказала мне та, что была первой. Правда то, что ты видишь, даже если сегодня это одно, а завтра - уже совсем другое. Не думаю, что до этого я понимал весь смысл этой фразы.
Да, я спал. Палаар и Деран, две опухоли в моем мозгу, прорываются гноем воспоминаний, но свет уже излечил раны - и продолжает лечить. Воспитанный Зверь сидит на цепи, а Кукольник...
Кукольник улыбается, глядя в ее лицо.
Все что важно сейчас - находится рядом. Есть ли смысл заниматься поиском эфемерных истин? Кажется все, что имеет смысл, застыло в ее глазах, за беззащитно-доверчивым взглядом Света, обнимающего тьму.
- Я просыпаюсь с тобой, - тихо шепчет Тьма, привлекая к себе ее, нежно и трепетно, словно ребенка.
Тьма плетет кружева из Света, она никогда не боялась этого соседства, пьянящего и волнующего как нечто новое, перелом Единого на Двойственность. Котенок, играющий с клубком шерсти. Это уже много позже моток станет теплым шарфом, который можно будет повязать на шею, уютно кутаясь в него.
Мы ведь рядом, правда? Ты и я. Нет никакой грани, только наши души, играющие друг с другом. Мы никогда не сольемся, как сливаются Узлы, но я и не хочу этого. Не хочу становиться единым с тобою целым, потому как хочу ощущать твою индивидуальность, жестокий огонь твоего противодействия моему образу жизни. Я, отец Теней и сын Тьмы, люблю Свет, хотя мне и больно глядеть навстречу.
Может быть, я привык к Боли?
Если так - то спасибо. Спасибо, что эта Боль - ты. Спасибо за то, что моя жизнь не истекла до того, как горизонт осветила твоя душа. Спасибо за то, что я ощущаю тепло твоей души.
Почему я так долго спал?
Я почти уверен в том, что понял все на свете. Улыбаюсь, как ребенок, осторожно касаясь губами ее губ, уверенный в том, что эта игра продлится целую вечность. Так и есть.
И когда проходит эта вечность, с холодным, жестоким ударом боли в висках погружается сознание во тьму. Мурашки, бегущие под кожей, внутри натянутых, как струны вен, вздувшихся от напряжения. Жестокий, яростный крик раненного зверя пронзает миры, потому, что я осознаю настоящую правду.
Как будто новый обвал... я снова стою перед той самой пещерой, неверяще глядя на каменную кладку непроходимой преграды. Кривляется паяц, сухо и коварно смеется Кукольник, нас всех ждет унылый, мрачный мир, в который я...
...возвращаюсь без Звезды, один.

Конец Флешбэка.